В. Шидфар -КНИГА ДАЛЕКАЯ И БЛИЗКАЯ: Тысяча и одна ночь

Джинны и колдуны, запечатанные тайным словом сокровища, волшебные кольца и светильники, очарованные юноши и лукавые красавицы - таким открылся в начале XVIII века Европе причудливый, пестрый, загадочный мир арабских сказок "Тысячи и одной ночи".

Богатство слова и воображения поразили европейского читателя нового времени не меньше, чем пестрота тканей, блеск хрустальных и стеклянных чаш, мерцание стали мусульманских клинков поражали средневековых рыцарей-крестоносцев. Могущественные великаны-ифриты и вылетающие из кувшина черным дымом мятежные духи затмили прозрачных эльфов и фей; герои рыцарских романов и древних легенд словно бы потускнели перед творениями фантазии народов Востока.

Герои сказок "Тысячи и одной ночи" живут не в мрачных замках, чьи замшелые камни сочатся сыростью, не бродят среди полей и дубрав - они нежатся в невиданной роскоши беломраморных дворцов, полы которых устланы бесценными коврами, а кровля облицована червонным золотом, скитаются по Камфарной земле, восходят на чудесную гору Каф, плывут по южным морям к таинственным островам, где зреют говорящие плоды, летят на волшебном коне из черного дерева...

В этой яркости и красочности "Тысячи и одной ночи" - секрет ее популярности в Западной Европе, где осуществлялся один перевод за другим, появлялись переделки и обработки отдельных ее сказок. Восток снова, как в средние века, возбудил живой интерес. "Восточные мотивы" у Вольтера и Монтескье, "Западно-восточный диван" Гете, захваченного дивным величием Хафиза и Саади, Азра, умирающий от любви у Гейне, сказки на темы "Тысячи и одной ночи" Гауфа, "ориентализм" Байрона, поклоняющийся дьяволу халиф в "Ватеке", "арабской сказке" Бекфорда, утонченные андалусские рыцари Абенсераджи Шатобриана - вот лишь наиболее яркие проявления этого интереса, характерного почти для всех предромантиков и романтиков Западной Европы, прозаиков и поэтов.

Не миновала увлечения "восточными" темами и Россия.

И, может быть, лучшим из всех произведений европейских поэтов на "восточные темы" были "Подражания Корану" и "Пророк" Пушкина, сумевшего гениально передать и напряженную эмоциональность, и величавым пафос арабской поэтической образности.

Но "Тысяча и одна ночь", хотя она и была известна русским читателям по вольному переложению Сенковского и по французскому переводу Галлана, не пользовалась в России столь большой популярностью. Восток был близко, он вплотную соприкасался с Россией, был ее частью, внес не малую долю в создание русского фольклора, особенно легенды и сказки. Восток был лишен здесь ореола экзотики. Но, что весьма важно, русская культура тогда была обращена в основном к культуре западной, к передовой европейской философии, эстетике, литературе.

* * *

Что же такое "Тысяча и одна ночь"? Этот вопрос задает себе внимательный читатель, пытающийся разобраться в хитросплетении самых разнородных сюжетов, которые рождаются здесь друг из друга, перебивают друг друга, которые кончаются будто линии, для того, чтобы в несколько измененном виде встретиться в следующем повествовании. Что заключено в обширную рамку рассказа о находчивой Шахразаде и жестоком Шахрияре, мстящем за свою поруганную честь?

Бесконечно расширяясь, эта рамка заключает в себе целый мир, живущий по своим законам, отражающий жизнь многих поколений разных народов, творчество которых на протяжении нескольких веков вливалось в общее течение великой арабо-мусульманской культуры, питало народную традицию Ирана, Ирака, Сирин и особенно Египта, где свод "Тысячи и одной ночи" получил окончательное оформление.

Попробуем проникнуть в этот мир изнутри, познать его закономерности, противоречия, неминуемые в столь сложном единстве.

Посмотрим сначала, что говорит сказочник об устройстве земли. Земля - это плоский диск, находящийся на рыбе. Диск окружен великим горным хребтом Каф, за которым простирается Камфарная земля, где находится слияние соленых и пресных вод, разделяемых ангелами. Один из ангелов восседает на самой высокой вершине гор Каф, сжимает в руке жилы земли, и если он встряхнет их, случается землетрясение. Особый ангел ведает великой рекой - "благословенным Нилом". Он следит за тем, чтобы уровень Нила всегда был один и тот же. Чтобы разлив его животворных вод приходился всегда на одно и то же время года. Истоки великой реки Нил находятся под хрустальным куполом у горы Каф, откуда вытекают также реки Евфрат, Джейхун (Аму-Дарья) и Сайхун (Сыр-Дарья).

Под диском земли находится огромная змея, проглотившая, по приказанию Аллаха, геенну огненную, и пасть этой змеи всегда открыта для грешников.

Па вершинах горы Каф живут многочисленные племена джиннов - существ, сотворенных из огня. Одни из них - неверные, другие - мусульмане, и "джинны-мусульмане" постоянно ведут священную войну со своими соседями-язычниками.

Напротив горы Каф, на другом конце мира (правда, мир круглый, но это не смущает сказителя), находится страна сокровищ, а еще дальше, за высокой стеной, обитают таинственные племена Яджудж и Маджудж, которые упоминались еще в Библии, как Гог и Магог.

В таком виде - продолжает сказочник - мир будет существовать до Судного дня, когда архангел вострубит в трубу и мертвые восстанут из могил. А что будет дальше - об этом слушатель знает из священной книги - Корана. Конечно же, грешники - богатые, жадные, скупые - попадут в геенну огненную, а хорошие и добрые люди войдут в райские кущи.

Но тут со сказочником, рассказывающим о похождениях Булукии, вступает в спор ученая невольница Таваддуд, посрамившая знаниями и красноречием всех знаменитых ученых в присутствии самого халифа Харуна ар-Рашида. Нет - говорит она - мир устроен не совсем так. Он круглый, а над ним вращаются семь сфер, несущие семь планет.

Таваддуд не упоминает о горе Каф и о хрустальном источнике, - она ведь училась географии и знает, что реки Сайхун и Джайхун, Евфрат и Нил находятся далеко друг от друга, она может даже начертить карту, где мы, правда, с трудом, узнаем контуры Средиземного моря, Аравийского полуострова, островов Индийского океана.

Таваддуд не скажет ни слова об островах Бак, где плоды, имеющие вид людей и животных, прославляют Аллаха, она будет утверждать, что это россказни "невежественного простонародья". Она не будет подробно описывать строение ада, со средневековой "точностью" перечисляя семьдесят тысяч огненных долин, в каждой из которых семьдесят тысяч огненных городов, в каждом из которых семьдесят тысяч огненных крепостей, огненных лож, видов пыток - и все это только в верхнем слое ада!

Зато она педантично назовет имена каждого из семи кругов геенны огненной, известные богословам так же хорошо, как число букв в каждом стихе Корана. Но и Таваддуд согласится со сказителем, ведущим рассказ о Булукии, что на севере находится Море мрака, где жизнь невозможна. И хотя Таваддуд знает, как некоторые мусульманские ученые, что земля имеет форму шара, но все же изобразит на своей карте "окружающее море" - омывающий обитаемую часть земли мировой Океан, заменивший горный хребет Каф.

Так сливаются в мире "Тысячи и одной ночи" средневековая ученая и народная традиции, так создается космогония, где сплелись народные мифологические представления о мире с научными, или близкими к научным, воззрениями мусульманских ученых, основывающиеся главным образом на системе Птолемея.

Сказки уносят нас то в Багдад, Басру, Дамаск, Каир, Андалусию, то в Медный город или во владения Синего царя джиннов. Но повсюду, идет ли речь о простых людях - ремесленниках, купцах, путешественниках, либо о царях, везирях, волшебниках и чародеях - перед нами люди одной эпохи, одного мировоззрения, одного общества.

Как большой портовый город, подобный Александрии, соединил пришельцев из разных стран, сплавил унаследованные им традиции древнеегипетской и эллинистической культур с арабо-мусульманской, так Шахразада соединила в своих рассказах разноплеменных героев - арабов и индийцев, персов и жителей Китая. О чем думают эти герои, как поступают, каковы их идеалы?

Желая наставить царя Шахрияра и вместе с ним читателя (вернее, слушателя) на путь истинной добродетели, Шахразада рассказывает сказки и притчи, в которых говорится о том, каким должно быть человеческое общество, каким должен быть человек. Этот вопрос не нов. Еще Платон нарисовал "идеальное общество" в виде гармоническою единства, и арабо-мусульманская культура, наследница греческой, восприняла основные положения греческой и эллинистической этики, на которые наслоились элементы собственно мусульманские. В X веке аль-Фараби, называющий, вслед за Платоном, идеальное общество "идеальным городом", определяет основные "добродетели" людей - членов идеального общества, в XI веке Ибн Мискавейх пишет этические трактаты и "заветы", призывая своих современников к самосовершенствованию и "смягчению нравов".

"Тысяча и одна ночь" посвящает этому повествование о царе Азадбахте и его десяти везирях, рассказ о Джиллиаде и Шимасе, множество коротких притч о животных.

Каковы же те этические идеалы, которых должен придерживаться слушатель, привыкший к сочетанию занимательного с дидактическим? Лучшая из добродетелей - сдержанность и терпение, говорит сказитель. Только единственно благодаря сдержанности не казнил царь Азадбахт своего сына, не узнанного им, только благодаря терпению спасается человек, попавший в беду. Не менее важно и благоразумие, умение обуздать свои желания, стремление не быть рабом страстей. Так, царь Джиллиад, отличавшийся в детстве необычайным благоразумием, мудро правит государством. Но стоит ему изменить благоразумию, и подданные восстают против него, и лишь разум вновь выводит его "на путь добра". Сказитель призывает сильных мира сего: "Будьте справедливы, не притесняйте подданных, руководствуйтесь в своих поступках справедливостью и милосердием". Обычно справедливость в "Тысяче и одной ночи" торжествует, злые цари лишаются престола, злые жены умирают лютой смертью, лицемеры и клеветники бывают разоблачены.

Но всюду ли? Шахразада беспристрастна. Рассказав о посрамлении лживых старцев и о наказании, ниспосланном жестокому царю, она переходит к повествованию о хитрой Далиле и коварной Зейнаб, о "молодцах" - членах братства разбойников и грабителей Хасане-Шумане и Али Зейбаке, юрком, словно ртуть, отчего и получил он свое имя.

И совсем другие добродетели ценятся в мире героев этих рассказов - не благоразумие, но хитрость, не сдержанность, по сила и напористость, не терпение, но безудержность желаний. В историях о "ловкачах" действие перехлестывает грани сказки, перенося нас в иной, реальный мир. Да разве похож халиф Харун ар-Рашид на "идеального" - мудрого и благоразумного правителя, пекущегося о благе своих подданных? Переодевшись, он ходит ночью по городу якобы для того, чтобы посмотреть, как живется народу, а на самом деле для того, чтобы удовлетворить свою необузданную и недостойную "повелителя правоверных" страсть к приключениям. А его могущественная супруга "госпожа Зубейда" нередко идет на преступление из ревности, проявляет, неоправданную жестокость по отношению к своим невольницам, к Абу-Новасу, любимому поэту халифа.

Идеал не совпадает с действительностью, и Шахразада-сказочница, вернее, говорящий от ее имени сказитель не пытается примирить их, одно существует рядом с другим.

* * *

Но одна добродетель процветает везде, это - красноречие.

"В красноречивой речи - волшебство" - это изречение, взятое из Корана, было любимо арабскими средневековыми литераторами, утверждавшими, что "пророк" Мухаммед, основатель ислама, избран богом главным образом из-за своего красноречия.

Ничем не гордились арабы так, как присущим им с древности даром слова. Опершись на посох, пастух-бедуин произносил вдохновенные стихи, прославляя свое племя, странствующий рапсод хранил в памяти сотни стихов из древних поэм, помнил все подвиги кочевых племен, а рассказчик "народных романов", таких, как "Жизнеописание Антары", "Сказания о подвигах племени Бену Хилаль", "Жизнеописание царя Сейфа ибн Зу Язана" или вошедшие в сборник "Тысячи и одной ночи" "Повесть об Омаре ибн ан-Нумане", "Повесть об Аджибе и Гарибе", пользовались дошедшими до них издавна и освященными традицией формулами-описаниями. Сотни таких формул мы видим в повествованиях "Тысячи и одной ночи".

Слово здесь - могущественная стихия, оно подхватывает самые разнородные сюжеты, известные нам и распространенные в фольклоре других народов, - о волшебной одежде из перьев, чудесных предметах и превращениях, о злой жене и неверных братьях, - и облекает их в пестрый наряд, придающий им неповторимое своеобразие и отличающий от сказок других народов.

Где еще найдем мы подобное кружевное "плетение словес", орнамент синонимов и созвучий, мозаику рифмы, невымученной и естественной? Повествование льется легко и плавно, а там, где сказителю нужна рифма, он не задумывается над ней - ему помогает и необыкновенное лексическое богатство арабского языка, и многовековая традиция, донесшая до него ряд рифмующихся слов - двух, трех, четырех и более.

"Тысяча и одна ночь" являет собой яркий пример декоративности, присущей всем видам арабо-мусульманского искусства. Словесное оформление сюжетов так же красочно, как сверкающий золотом и лазурью орнамент восточных рукописей, мечетей, ажурных светильников, а кажущаяся беспорядочность рассказов сплавлена чудесной гармонией "красноречивого слова", объединившей разнородные и часто противоречащие друг другу части этого грандиозного свода в единое целое. И если в древнеарабской поэзии стихотворение начинается с постоянного зачина-воспоминания о покинутом кочевье возлюбленной, то и здесь любовные эпизоды, описания красавицы, цветущего луга, роскошного дворца всегда традиционны. Но это не лаконичные сказочные формулы русских сказок, а сложный узор рифмованных периодов со своеобразным ритмом, нигде не сбивающимся на ритмы прозы.

Сила "Тысячи и одной ночи" - в ее традиционности, ведь вдохновение сказителя сливается с восторгом слушателя, который заранее ждет знакомые слова, знакомые образы, знакомые рифмы, - и тем больше радость узнавания!

Может быть, часто сказителю важен даже не сам сюжет, а именно его словесное оформление, всегда новое, несмотря на традиционность, - ведь традиционные формулы скомпонованы всякий раз по-новому, по-иному, как в калейдоскопе из нескольких кусочков разноцветного стекла создается неисчерпаемое богатство узоров. Красноречие сказителя и, соответственно, его героев - результат не изучения научных трудов по грамматике, логике, поэтическому и ораторскому искусству, это наследственное профессиональное мастерство, перешедшее к рассказчику от отца и деда. Сказитель нуждается в записи лишь для того, чтобы восстановить в памяти порядок сказок, эпизодов, стихов (которые могут варьироваться в разных сводах "Тысячи и одной ночи"), - традиция подсказывает ему оформление этих эпизодов, будь то сцены разлуки и Свидания, битвы и пира, описания красавца, красавицы или цветущего луга.

А в сознании его слушателя слово становится делом. Слушатель как бы переносит себя в сказку, сопереживание становится переживанием. Недаром сложены рассказы о слушателях приключений Литары и Сейф аль-Мулука, которые, расставшись со сказителем, прервавшим повествование на самом интересном месте, не знали покоя и буйствовали всю ночь, пока разбуженный ими сказитель не досказывал эпизод до благополучного конца.

Красноречивый человек, кем бы он ни был - мудрецом-философом, юной рабыней, нищим бедуином или могущественным правителем, - неизменно вызывает уважение и восхищение. Красноречие ценится больше, чем богатство, чем деньги. Деньги можно быстро истратить, а красноречие остается навеки, деньги могут попасть в руки недостойному и невежественному человеку, красноречие - дар, достающийся лишь немногим достойным.

Объединенные ярким искусством арабских народных сказителей, в "Тысяче и одной ночи" живут эмиры и султаны, ремесленники, купцы и "ловкачи". Каково же отношение к различным слоям общества, процветающего в мире этого грандиозного свода, кто его главный герой? Отвечая на этот вопрос, мы тем самым вернее всего определим, кем создана "Тысяча и одна ночь", кем выбраны из необозримого богатства средневековой арабской "ученой" и народной литературы отдельные повести и рассказы, вошедшие сюда, сказки, притчи и повествования о знаменитых людях арабской древности и средневековья?

В средние века в арабской письменной литературе были распространены книги типа "Зерцал", обращенные к царям и царедворцам, которым предписывался строгий этикет, давались рекомендации, как управлять подданными, как внушать уважение к власти. В эти книги включался также минимум сведений по основам всех известных в то время наук.

В "Тысячу и одну ночь" попало немало отрывков из "царских зерцал", в ее сказках и повестях действуют бесчисленные цари и султаны, правящие людьми и джиннами. Но все они сведены к нескольким типам - либо это настоящие "сказочные" цари (Синий царь, Красный царь, правитель Камфарной земли и так далее), либо бледные и невыразительные персонажи дидактических повествований, трактующих о неминуемости смерти, о пользе благоразумия и вреде поспешности, либо своевольные тираны вроде халифа Харуна ар-Рашида. Нет, не цари и везири истинные герои сказок.

Кто же подлинный герой "Тысячи и одной ночи", пользующийся всеобщими симпатиями? Ну конечно, это предприимчивый и отважный купец, открыватель новых земель и морей, которого влечет в путь не столько жажда наживы, сколько неуемная любознательность.

Во всех частях "населенного мира", как говорили средневековые арабские географы, - в Китае, Индии, Европе, на островах Индийского океана, - побывали великие арабские путешественники Ибн Баттута и Ибн Фадлан, оставив нам свои мемуары с описанием неведомых народов и земель, открытых ими для арабо-мусульманской науки.

А герой "Тысячи и одной ночи", неугомонный Синдбад, переживает приключение за приключением. Тягот первого его путешествия хватило бы иному на всю жизнь, но Синдбад вновь и вновь пускается в странствия. Он без страха грузит свои товары на корабль, хотя не раз становился жертвой кораблекрушения. Отправляясь в дорогу, Синдбад не думает об опасностях, несмотря на то, что его никак нельзя назвать бесстрашным. Но любознательность пересиливает страх, и Синдбад снова снаряжает корабли к таинственным островам, населенным гулями-людоедами, гигантскими птицами, неведомыми народами со странными обычаями.

Но опасным дорогам пустыни, где путнику угрожают не только голод и жажда, но и свирепые и безжалостные бедуины-разбойники, ведет караван со своими товарами египетский юноша Ала ад-Дин Абу-ш Шамат - "обладатель родинок". Правда, ему помогают святые-покровители, но в основном он надеется на себя - на свою ловкость, смекалку и удачу.

Сказитель не устает рассказывать нам о приключениях купцов. Они то приобретают сказочные богатства, добывая драгоценные камни невиданной величины, дорогие товары, серебро и золото, то оказываются нищими. Но они редко впадают в отчаяние, они борются до последнего. Из пещеры людоеда, мрачного подземного склепа, с затерянного в морях острова спасаются они благодаря своей поразительной жизненной силе и изворотливости. Все идет в ход - и хитрость, и обман, и убийство, - лишь бы выжить, сохранить свою жизнь для новых приключений. И сказитель восхищается этой неистребимой жизненной силой не меньше, чем красноречием, силой, идущей из народных глубин и вечной, как сам народ.

Не меньшей симпатией сказителя и, естественно, его слушателей пользуются ловкие и умелые ремесленники - башмачники, кожевенники, цирюльники. Они не кажутся "маленькими людьми", в них нет никакой приниженности, угодливости, сознания своей незначительности. Мастер - почетное прозвище, и ремесленник гордится этим прозвищем и своим, занятием не меньше, чем эмир своей властью.

"Ремесло угодно богу и полезно людям" - так считали еще в IX веке арабские философы, называвшие себя "чистыми братьями". Не случайно поэтому, что в "Тысяче и одной ночи" постройка хорошей бани, изготовление удобного седла, окраска тканей в яркие цвета, неизвестные людям той страны, щедро вознаграждаются, а мастер становится приближенным царя.

И поэтому так восторженно описывает сказитель все перипетии "борьбы плутов" - Далилы и ее дочери Зейнаб и Хасана-Шумана и его ученика Али-Зейбака каирского.

С древности существовало на Ближнем Востоке своеобразное могущественное братство бродяг и плутов, которых насмешливо называли "сасанидами", по имени древней иранской династии Сасанидов, или "айярами" - бродягами. Это братство было одинаково сильно в Иране, Ираке и Египте, и народ рассматривал его членов как своих заступников, хотя нередко страдал от них. Далила, Зейнаб и Али превозносятся в "Тысяче и одной ночи" как "мастера хитрости и коварства", о их проделках рассказывается с упоением. Это настоящий апофеоз находчивости и хитроумия, жизненной, а не книжной "мудрости", умеющей извлечь для себя пользу в самом, казалось бы, безвыходном положении. Далила, привязанная за волосы к кресту, не только спасается, но и отнимает коня у доверчивого и простоватого бедуина, приехавшего в город, чтобы поесть пирожков в меду! Здесь не до идеальных добродетелей, не приходится думать о сдержанности, терпении, верности. Но меткое и красноречивое слово ценится в любых обстоятельствах, - предводитель багдадских "молодцов" вызывает к себе из Каира Али-Зейбака стихотворным посланием!

Зато к "профессиональным военным" отношение сказителя в высшей степени скептическое. Воинские подвиги воспеваются лишь в "народных романах" или "народных повестях", где они отличаются гиперболизированным, сказочным характером. "И сшиблись всадники, как сшибаются две скалы", - начинает сказочник описание сражения, а затем идут традиционные формулы, звучная рифмованная проза, повторяясь от одного эпизода к другому почти без изменений. Слишком долго страдал народ от притеснений дейлемских, сельджукских и прочих "мутагаллибов" - захватчиков, слишком ненавистными были для горожан военный кафтан, наглые ухватки халифских и эмирских гвардейцев, чтобы "аскари" - военный - стал героем какого-нибудь произведения "ученой" или народной литературы.

И если представители "феодальной интеллигенции" презирали людей, занимавшихся "военным ремеслом", как невежд и врагов всякой культуры, то крестьяне, купцы и ремесленники-горожане ненавидели воинов-чужеземцев, приносивших беду и разорение независимо от того, были ли они "друзьями" или врагами.

Без особого почтения относится сказитель и к представителям мусульманского духовенства - кадиям-судьям, имамам-проповедникам. Они часто оказываются корыстолюбцами и лжецами. Вместе с тем такие повести, как "Омар ибн ан-Нуман", "Мариам-кушачница", "Сейф аль-Мулук", "Хасиб и царица змей", насыщены мусульманской апологетикой. Но ислам здесь - "народная вера", противопоставляемая "чужеземной вере - поклонению кресту", которая в народном сознании отождествляется с опустошительными походами сначала византийцев, а потом - рыцарей-крестоносцев, а понятие "христианин" становится равнозначным представлению о враге-чужеземце, хотя в действительности среди коренных жителей Ирака, египтян, сирийцев, было немало христиан.

Мусульманин - это прежде всего "свой", христианин - "франк", чужак, враг. Ислам олицетворяет силы добра, а его противники, будь то язычники или христиане, - силы зла, и переход из одного лагеря в другой как бы автоматически перекрашивает героя или героиню из черного в белый цвет (христианка или язычница принимает ислам или христианин становится мусульманином). А уж среди мусульман есть люди получше и похуже, и отнюдь не всегда служители мусульманского культа оказываются лучшими. Они ведь богаты, а еще пророк сказал в одном из своих хадисов-изречений: "Я заглянул в рай и увидел, что большинство его обитателей - бедняки".

Вторая часть этого изречения пророка гласит: "Я заглянул в ад и увидел, что большинство его обитателей - женщины". Согласен ли сказитель с таким безоговорочным осуждением женщины? Более половины пестрого мира "Тысячи и одной ночи" - женщины, и женщине - Шахразаде - обязаны мы тем, что познакомились с этим миром.

И здесь также наше впечатление раздваивается. Мы видим страшное и уродливое рабство, делающее умную, образованную и прекрасную женщину товаром, правда, очень дорогим, приобрести который под силу только богатому человеку. Самое страшное то, что не только продавец и покупатель, но и сама девушка не относятся к рабству трагически, а воспринимают его как самый обычный факт, и невольница нередко даже предлагает своему владельцу и возлюбленному, оказавшемуся без гроша, продать ее.

Но, с другой стороны, рабство и гаремная жизнь развили в женщине изворотливость, хитрость и силу, нужные ей для того, чтобы как-то сохранить свое человеческое достоинство. Очень часто женщина оказывается сильнее мужчины не только в обыденной жизни, но и в сражении. Ярче всего это проявляется в повествованиях "Тысячи и одной ночи", связанных не с "ученой", а с фольклорной традицией. Героиням "народных романов", как принято называть повести, подобные "Омару ан-Нуману", "Хасибу", "Мариам-кушачнице", всегда принадлежит инициатива, они ведут за собой мужчин, которые нередко представлены слабовольными трусами, теряющими сознание при виде вражеских воинов.

Женщина, пробивающая себе путь иногда даже обманами и плутнями, как хитрая Зейнаб, оказывается в конце концов верной подругой, достойной женой и плодовитой матерью, что является, по понятиям мусульман, "благословением божиим".

А в роли обманутого простака, который становится жертвой хитрых горожан, чаще всего выступает бедуин, степняк-кочевник. Сказывается давняя вражда между "оседлыми и кочевыми арабами". Для горожан бедуин - чужой, и хотя они соглашаются признать бедуинское красноречие, - недаром в "Тысяче и одной ночи" немало рассказов о красноречивых бедуинах, - но все же относятся к кочевникам свысока, высмеивая и их своеобразную речь (бедуины говорят о себе по множественном числе), и их характер, в котором жестокость и высокомерие уживаются с простотой и доверчивостью. Бедуин в их глазах - и носитель древних традиций гостеприимства, благородства, щедрости, красноречия, и вместе с тем нищий и невежественный разбойник, кичащийся своим "чисто арабским" происхождением.

Таковы социальные воззрения людей, живущих в обширном мире "Тысячи и одной ночи", отражающем реальный мир, ту среду, в которой складывался в окончательной форме этот свод - египетский город в эпоху позднего средневековья.

Из "Тысячи и одной ночи" мы узнаем и о философских взглядах этого общества и, в первую очередь, об отношении к вопросу, который издавна занимал мусульманских философов и богословов, - вопросу о добре и зле, о наличии или отсутствии свободной поли у человека.

Если бог милосерд, - спрашивали философы, - то зачем существует в мире зло, зачем люди совершают дурные поступки, за которые несут суровое наказание в загробной жизни? Если все поступки предопределены судьбой или богом, за что тогда наказывать грешника, - ведь он грешит не по своей воле, а по воле бога. Не было числа спорам и диспутам на эту тему, она рассматривалась в десятках ученых трактатов, в споры были вовлечены широкие круги народа, и "Тысяча и одна ночь" не могла обойти его. Вот что говорится здесь: "Аллах дал человеку волю и сделал пять чувств, присущих ему, причиной его блаженства или адского огня" (рассказ о Джиллиаде и Шимасе).

То есть, утверждает безымянный автор этого повествования, - воля человека свободна, он может избрать добрые поступки и будет вознагражден если не на этом, то на том свете, и может избрать дурные поступки и будет наказан. Человек - хозяин своей судьбы, хочет сказать этим сказитель, превозносящий не пассивного героя, покоряющегося судьбе, а деятельного, жизнеспособного человека, умеющего перехитрить самое судьбу.

Впрочем, герои "Тысячи и одной ночи" никогда не упускают случая признать силу и неотвратимость судьбы, но только на словах. Решив "покориться судьбе", они лихорадочно ищут выхода и обычно находят его. На помощь героям "народных повестей" часто приходят заступники-духи, пророк Хидр, они пользуются волшебными предметами - заколдованным кольцом, шапкой-невидимкой, колдовскими травами, но ведь эти волшебные талисманы добыты ими силой или хитростью. Разум, находчивость заступают место неизбежной судьбы, а от пресловутого "восточного фатализма" ничего не остается. Нельзя назвать фаталистом ни Синдбада морехода, ни ловкого Али-Зейбака, ни какого-либо иного героя сказок "Тысячи и одной ночи".

* * *

Сказок ли? Можно ли безоговорочно назвать части, из которых состоит "Тысяча и одна ночь", сказками? Если одни действительно ближе всего жанру волшебной или бытовой сказки, то другие никак не укладываются в рамки этого жанра. Все своеобразие "Тысячи и одной ночи", все противоречия этого сложного мира вызваны именно тем, что "Тысяча и одна ночь" состоит из повествований разных жанров, созданных в разных странах, и разное время и получивших общую редакции).

Исследователи, специально занимавшиеся вопросами происхождения и состава "Тысячи и одной ночи", пришли к выводу, что основой этого свода Пыли созданные в Индии фантастические сказки и дидактические повествования, относящиеся к так называемому "животному эпосу". Называют даже памятник индийской литературы, давший арабской литературе образец "обрамленной" композиции и послуживший сокровищницей сюжетов. Это "Панчатантра" - сборник дидактических притч о животных, в обилии снабженный стихотворными вставками, играющими важную роль в повествовании.

Кроме этих притч, к дидактическому жанру, богато представленному в "Тысяче и одной ночи", нужно отнести и те повествования, которые можно было бы назвать "приключенчески-дидактической повестью". Прежде всею это "Повесть о десяти везирях", все сложные перипетии которой служат иллюстрациями для доказательства определенных этических норм. "Поспешность вредна", - говорится в начале рассказа о безрассудном царе, - и это положение доказывается не путем логических умозаключений, а с помощью увлекательного "остросюжетного" повествования. В следующей главе трактуется вопрос о пользе сдержанности и терпения - и необыкновенные приключения героев этой главы доказывают правильность этого тезиса.

Дидактические повести имеют ясно поставленную цель - воспитать человека, исправить его, если он ошибся, как это особенно бросается в глаза в рассказе о Джиллиаде и Шимасе, своеобразном сплаве индийского и мусульманского дидактических направлений литературы.

Индийское происхождение этой повести бесспорно, особенно оно становится явственным, когда мы знакомимся с примерами, приводимыми в ней. Здесь мы встречаемся с излюбленными у индийских философов сравнениями бога-творца, создавшего мир, с гончаром, лепящим сосуд из глины. Философ говорит: "Ремесленники могут создать только из уже сотворенного", в противоположность богу, - и эти слова взяты в неизменном виде из индийских философских сочинений.

Чисто мусульманскую дидактику видим мы в повествовании об ученой невольнице Таваддуд. Это повествование относится к жанру "зерцал", то есть средневековых энциклопедий, прочитав которые можно было получить представление об основах всех наук.

Еще более древняя дидактическая традиция, унаследованная от библейских и фараоновских времен, прослеживается в рассказах, говорящих о неизбежности смерти, о наказании за вероломство, о наградах за верность.

Естественно, что при такой разнородности происхождения этих повествований трудно ожидать их полного сходства, как идейного, так и стилевого. И если этические установки здесь в общем не особенно отличны, так как они продиктованы сходством индийского, греческого, древнеиранского и арабо-мусульманского этических учений, которые были взаимно обусловлены и развивались непрерывной цепью, то стиль этих повествований совершенно не схож.

Язык коротких притч предельно прост, они беспристрастно рассказывают о злоключениях людей, преступивших законы чести и верности, о неизбежном торжестве добра и посрамлении зла. Оживляющие рассказ стихотворные вставки придают ему большую живость и красочность, как бы компенсируя недостаток эмоциональности прозы.

Не таков стиль дидактических повестей, особенно "Рассказа о десяти везирях", представляющего собой свободный перевод средневекового персидского дидактического сочинения "Бахтияр-наме". Повесть состоит из длинных периодов, насыщенных синонимами, рассчитанных специально на то, чтобы заставить слушателя глубже усвоить провозглашаемые в повествовании этические идеалы. Мысль не просто высказывается, она обыгрывается, истолковывается, поясняется в разной форме.

Русскому читателю может показаться скучным это словесное изобилие, сложный рисунок фразы. Но арабский слушатель ценит именно эту сторону, наслаждаясь богатыми возможностями Слова, которым, как говорит мудрец из рассказа о Джиллиаде и Шимасе, "Аллах создал весь мир по своей воле".

Мы ценим в подобных повествованиях прежде всего занимательность сюжетов, их разнообразие, но для сказителей, как и для их слушателей, может быть, главенствующими были здесь и не сами приключения, хотя и они играли немаловажную роль, а именно скрытая за их переплетением дидактика, моральные и этические принципы, утверждаемые безымянным автором повествования.

Но есть в "Тысяче и одной ночи" жанры, где на первый план выступает приключение, реальное или фантастическое, воспеваемое как таковое. Это древние и постоянно обновляющиеся жанры "приключенческой" и "приключенческо-фантастической" повести. На дальних островах Индийского океана побывал капитан Бузург ибн Шахрияр, описавший свои впечатления от этих путешествий. Но в "Тысячу и одну ночь" попал Синдбад-мореход, чьи приключения представляют собой смесь путевого дневника с волшебной сказкой, многие сюжеты которой восходят к далеким временам "Одиссеи".

Если в рассказе о путешествии к островам Вак можно усмотреть отражение реального путешествия к какому-нибудь из островов Индийского океана, то в эпизодах с ослеплением людоеда, гигантской птицей рухх видно, как разнообразно могут преломиться сюжеты об обманутом чудовище (Полифем) и сказочной птице, не имеющей обычно имени в русских сказках, а в персидских носящей имя Симург.

Именно фантастическое повествование больше всего увлекало европейского читателя, не всегда способного вникнуть в кажущуюся ему наивной и скучной дидактику, не могущего в должной мере оценить "красноречие" стиля, к тому же достаточно измененного и обедненного при переводе. Поэтому самыми популярными из повествований "Тысячи и одной ночи" в Европе стали не дидактические повести, а волшебные сказки, подобные рассказам о купце и духе, об Ала ад-Дине и волшебном светильнике.

Но и "народные повести", или "народные романы", мы воспринимаем как волшебную сказку, - так насыщены фантастикой "Повесть о Хасибе и царице змей", повести о приключениях Сейф аль-Мулука, Аджиба и Гариба, Мариам-кушачницы.

"Фантастические повести", так же как и сказки, рассказывают нам о чудесном рождении героя (его мать съедает волшебное яблоко или мясо змей), о любви героя к изображению девушки, на поиски которой он пускается. Обычно в арабских и персидских сказках это дочь императора Китая, но иногда "Тысяча и одна ночь" переносит действие в более близкую среду, и девушка оказывается жительницей Багдада.

Мы узнаем, как герой добывает себе волшебные талисманы, обычно шапку-невидимку и волшебную дубину, обманывая владельцев этих сокровищ, спорящих из-за них. В поисках любимой герой претерпевает множество бед - он едва не становится жертвой людоеда, которого ослепляет, напоив вином, сражается с чудовищем, повергая его одним ударом. "Не бей второй раз, не то чудовище воскреснет!" - предупреждают героя сказки "Тысячи и одной ночи", как и героев русских, турецких, персидских сказок. Трудно объяснить, почему нечистую силу нельзя бить второй раз, важно, что эта, казалось бы, мелочь подтверждает тесную связь волшебных сказок ближневосточных народов, с одной стороны, и их близость к русскому фольклору, к русской сказке.

Кончив рассказ о приключениях одного из героев, сказитель возвращается к другим, намеренно оставленным им в критический момент: сражающимся с врагами, в темнице перед казнью, летящим на спине разгневанного джинна. Рассказчик будто вяжет петлю за петлей, и нельзя выбросить ни одну из них, иначе прочная ткань повести распадется. Это сплетение разнообразных приключении напоминает нам эллинистический роман с его кораблекрушениями, разлуками, чудесными узнаваниями и встречами.

Приключенческая повесть "Тысячи и одной ночи" возрождает в несколько ином обличий, на другом языке традиции эллинистического рома на, чьи корни, в свою очередь, уходят в землю Древнего Востока, жанра, в создании и разработке которого немалую роль сыграла Александрия, крупный центр и эллинистической и арабо-мусульманской культур, гавань, откуда начинали обычно свое плавание герои "Тысячи и одной ночи".

Едва ли не самую колоритную часть "Тысячи и одной ночи" представляют собой "бытовые сказки" и "плутовские повести", подобные рассказу о хитроумных обманщицах Далиле и Зейнаб и "предводителях молодцов" - Хасане-Шумане и Али-Зейбаке каирском, и такие повествования, как "Сказка о горбуне" и "Сказка о Маруфе-башмачннке", где традиционные сюжеты - волшебный перстень, сказочные сокровища, джинны, талисманы, колдуны, чудесные превращения - включены в "бытовую" рамку и сочетаются с не менее традиционными мотивами бытовой народной сказки - рассказом о злой жене, брате или друге-предателе, о ловком обманщике.

И "плутовские повести", и бытовые сказки рассказаны просто, без стилевых украшений, с грубоватым юмором, сказитель говорит так, как говорят его герои у себя дома, на улице, на рынке.

На общем "сказочном" фоне "Тысячи и одной ночи" воспринимаются как бытовые сказки и древнейшие повествования, восходящие к доарабской литературной и фольклорной традиции Египта и эллинистического мира, Библии, древнеперсидской литературе и фольклору. Шахразада рассказывает и о лживых старцах, обвинивших праведницу (библейский рассказ о Сусанне и старцах), и об Александре Македонском, который стал излюбленным героем арабского и персидского фольклора. Упоминание о нем встречается не раз в Коране, а иные народные романы заставляют Александра совершить долгое путешествие в сопровождении мусульманского пророка Хидра!

И даже попавшие в "Тысячу и одну ночь" из хроник и антологий рассказы о реальных исторических лицах - халифах, богословах, ученых и поэтах, прославившихся в разных краях халифата в VII-ХII веках, в эпоху наибольшего расцвета и славы арабо-мусульманской культуры, кажутся свеянными сказочным ореолом.

Эти рассказы представляют собой как бы завершающий штрих, и без них мир "Тысячи и одной ночи" лишился бы своей неповторимости.

Трудно сказать, какая из частей "Тысячи и одной ночи" интереснее, - каждая имеет свои достоинства. Но, познакомившись с "Тысячью и одной ночью", с ее сказками и новеллами, поучительными притчами и повествованиями о необыкновенных приключениях, чувствуешь, что проник в новый, чудесный мир, который надолго, если не навсегда, останется в памяти.